Язык мой, друг мой

02.02.2012 | Автор: Виктория Райхер

 Идет мышка, следом выводок мышат. Вдруг появляется кошка. Мышка произносит басом: - Гав!
Кошка в ужасе убегает. Мышка, поворачиваясь к мышатам: 

- Видите, дети, как важно знать хотя бы один иностранный язык.

(Анекдот)

 - Мама, эйх омрим бе-русит «сковородка»?

Мама отрывается от конспекта завтрашней лекции, машинально засовывает карандаш за ухо и непонимающе смотрит на дочь.

- Бе-русит «сковородка» омрим «махват»… Черт! Талюша! Ты сама понимаешь, что говоришь?

- Я говорю о махвате! То есть о сковородке! Которую омрим бе-русит, чтобы бабушка поняла. Мы котлеты жарим.

- «Жарим», - передразнивает мама, снова доставая из-за уха карандаш. – Знаю я, как вы «жарим». Отец, слышишь, рубит, а я отвожу…

- Мама! Зе ло отец, зот бабушка!

- Иди, иди, бабушка. Не мешай. У меня звонок в министерство через полчаса.   

- Мама, ани ло бабушка. Ани матрешка!

И смеется. Израильские дети часто смеются, когда говорят по-русски. Им кажется, это очень смешной язык. Нам тоже начинает так казаться, когда мы слышим, как они говорят.

Двуязычие наших детей – это не вполне свободный выбор. Неважно, на каком уровне мы говорим на иврите, с какой легкостью читаем Шалева в оригинале и сколько Эвен-Шошанов у нас среди друзей: с младенцами все мы говорим на родном языке. Никто из нас не в состоянии, тыча пальцем в собаку, сто раз за день говорить при этом «келев». Это не «келев», это «собачка», любой младенец вам объяснит. Говорить с младенцами на иврите для нас невозможно, как невозможно говорить на иврите с зеркалом, богом и бутербродом. Впрочем, младенцы, боги и бутерброды не возражают: они абсолютные полиглоты. Не то, что мы.

Но младенцы растут, и в нашу жизнь вторгается еще один язык. Мы не против. Мы рады, что языков у ребенка будет два (мы надеемся, что все-таки два). Но пока трехлетнее чадо возится на ковре с игрушечным паровозом, приговаривая «чух-чух», и совершенно не стремится изучать иностранные языки. А родители волнуются: что будет с ним, когда оно узнает, что за пределами дома не может никого понять?  

- Я представляла себе, - рассказывает Дина, мама Тали, - как прихожу, допустим, в университет, а там все говорят только на эсперанто! Я с ума бы сошла! Мы иврит все-таки как-то учили, ульпан, курсы языковые, соседи, книжки. А Талечка? Ей было всего три года, и мы очень старались дать ей приличный русский. Не допускали в дом иврит, чтобы не смешивать языки. Талечка знала наизусть «Мороз и солнце, день чудесный» и уже почти начала читать. Была чрезвычайно развита к трем годам. А тут вдруг ивритский садик! Я ночей не спала, волновалась, как ей там придется.

Встреча с целым миром, говорящим на незнакомом тебе языке - это, действительно, стресс. Но ребенок может пережить его без особой травмы, особенно если ему немного помочь. Дети вообще спокойно воспринимают ситуативные различия – при условии, что они в курсе, что эти различия существуют. А вот определить для них неоднозначность ситуации, указывая на детали и делая их нестрашными – уже наша задача.

Первый способ смягчить напряжение многие из нас используют чисто интуитивно, разделяя территории: дома – русский, в садике (в школе) – иврит. Это добавляет логики и порядка, и помогает ребенку в выборе нужного языка.

(Я говорю о семьях, в которых оба родителя говорят по-русски. Там, где один из родителей – ивритоговорящий, организующее разделение происходит иначе: с мамой говорим на одном языке, с папой – на другом). 

Но, помимо разделения территорий, неплохо бы сообщить ребенку, на чем такое разделение в принципе стоит. Он, конечно, не глухой и «сам все понимает», но для него тот язык, на котором он говорит – воздух, которым дышат. Ребенок не задумывается о том, что язык можно «знать» или «не знать». А нам часто свойственна интуитивная скрытность в потенциально проблемных вопросах. Боясь грядущих осложнений, мы машинально пытаемся представить маленькому ребенку мир целиком русскоговорящим. Или, если это совсем уже невозможно (магазины, детские площадки, соседи) – одновременно русскоговорящим и неважно-на-чем-говорящим. Нам просто не хочется нагружать ребенка тем, чего он, во-первых, пока не понимает, а во-вторых, может воспринять как угрозу извне. Как это «весь мир говорит на чужом языке»? Это же страшно, с этим лучше подождать. Но в результате получается анекдот про китайского официанта, освоившего в Америке идиш – ша, он думает, мы учим его английскому.

Если дома с Мариком говорили только по-русски, читали ему про крокодила Гену и на каникулы возили к бабушке в Тамбов, а в четыре года Марик идет в детский сад и там впервые в жизни обнаруживает тотальное наличие иврита, он будет очень сильно удивлен. Даже если ему накануне рассказали, что иврит существует - это все равно почти шок. Теоретическое понятие «существует» в четыре года – чистая абстракция. Нарния тоже существует, но ты же не рассчитываешь попасть туда с утра, споткнувшись о дверцу платяного шкафа.

Если же совсем маленькому Марику подсказывают, что есть еще один язык, которого он пока не понимает («это иврит, а мы дома говорим по-русски»), и он растет с тем, что разные дети могут говорить на разных языках, осознание идет куда живей. «Это Адель, она говорит по-французски, это Дан, он говорит по-английски, а Марик говорит по-русски». У многих есть свои языки, и для всех есть общий язык – иврит.

- Моше сказал «я дам тебе яблоко», - переводит мама двухлетнему сыну. – Он сказал это на иврите. А яблоко – вот оно, смотри.

«Иврит – это нестрашно», - впитывает сын. И не беда, что он его пока не понимает. Иврит просто привычно есть, как есть математика или география, которые ребенок тоже понимает, прямо скажем, не до конца. Само по себе это не травма и не проблема. Достаточно просто знать, что ситуация непонимания возможна и рано или поздно будет преодолена.

 *  *  *

- Мама, я хочу хавиту! – кричит Наташа.

- Фу, что это еще за «хавита», - морщится мама, - скажи по-человечески.

- Тогда конфету!

Все мы против смешения языков. Культурные люди не ездят по квишу, не покупают двести грамм гвины и уж тем более не говорят мохеру в маколете «Один итон, бевакаша». Но в нашей борьбе за чистоту языка ребенок может услышать то, чего мы вовсе не собирались ему внушать: что иврит – это плохой, второсортный язык, на котором допустимо говорить там, где без этого никак не обойтись, но от которого нужно быстро отряхиваться, придя домой. Фразы «скажи нормально», «не коверкай речь» и «хватит, я не могу этого слышать» (относящиеся, на наш взгляд, исключительно к смешению языков, в крайнем случае – к битве за билингвизм) ребенком воспринимаются как качественная оценка. В результате ребенок сначала «тормозит» в изучении иврита (для чего учить что-то чужое и некачественное, если дома есть свое, знакомое и хорошее?), а после, перейдя целиком на иврит в социальной жизни, отшатывается уже от русского. По той же причине: если один из двух обязан быть плохим, то плохим автоматически становится тот, который я знаю хуже.      

Чтобы этого не происходило, родителям приходится чистить собственный словарь. Не «скажи нормально», а «скажи по-русски», не «фу, какая гадость», а «пожалуйста, закончи фразу на том же языке, на котором ты ее начала». У ребенка не должно возникать ощущения, что один из языков хуже или ниже.

Выравниванию статуса языков помогают одна-две кассеты ивритских песен или фильмов, крутящиеся дома наравне с Матроскиным и Чебурашкой. Не для того, чтобы «исковеркать ребенку русский» (он и без этого успешно исковеркается максимум к пятому классу), а чтобы снять «табу» с иврита, убрать с него ощущение чуждости, некошерности. Тогда и изучение пойдет полегче, а главное – не возникнет противостояния языков, которое в будущем неотвратимо приведет к отказу от одного из них.

  *  *  *

- Даночка, как дела? Что было в школе?

- Кейф! Ани ве-Эфрат сихакну бе-миграш, ве-аз…

- Дана, сколько можно напоминать: дома говорят по-русски! Ты опять забыла?   

-Беседер, беседер…

- Не «беседер», а «договорились». Так что было в школе?

- Ничего!

Почему ребенок не хочет говорить по-русски? Этот вопрос часто задают русскоязычные родители и бабушки. Особенно бабушки, хотя с ними ребенок обычно худо-бедно говорит. А с родителями – нет.  «И ладно бы ему просто было трудно, - сокрушается семья. – Так ведь пятый год ходит к частной учительнице, читает, пишет, даже письменные буквы знает. А разговаривать с нами по-русски не хочет, хоть ты его бей».

Бьют за такое, к счастью, редко. Но сама ситуация не так уж и редка: прекрасно владеющий русским языком клиент категорически отказывается говорить по-русски. Ее пытаются «лечить» дополнительными уроками русского, подкрепленными руганью или шоколадками «Аленка» из русского магазина. Но и это мало помогает.

Как правило, ребенок не соглашается говорить с родителями на их языке не из упрямства и не из-за лени. Его отказ – это, чаще всего, неосознанная (а в более позднем возрасте – и осознанная) попытка противостоять родителям и не идти у них на поводу.

В любой семье существуют вопросы, которые дети решают самостоятельно, вопросы, решаемые с их участием, а также решения, которые родители берут на себя. Если на ребенка слишком давят, навязывают ему цели и задачи, не принимают в расчет его собственное мнение и личные интересы – он начинает отвоевывать территорию силой. А русский язык – и это отлично понимают все подросшие дети – это чисто родительская территория. Это не государственный язык, не школьный язык и не основной язык самого ребенка. Это что-то семейное, теплое, детское. То, что сохраняется, если человеку нравится чувствовать себя частью и продолжением семьи, и то, что обрубается первым, если родительская территория кажется слишком обширной.

Часто давление родителей проявляется как раз в агрессивной требовательности к «чистоте» языка. И тогда нежная домашняя речь перестает быть объединяющим кодом и превращается в самоцель, в перетягивание каната между поколениями: кто кого переупрямит и победит. Отслеживая, в чем мы «передавили» на детей и как это на них повлияло, мы можем в результате разглядеть корни языковой проблемы.

Превращаясь в средство насилия и контроля, русский язык становится чужим и уходит с той же скоростью, с какой растет стена между родителями и ребенком. А возвращается он тогда, когда ребенку хочется заново приблизиться к маме с папой, а не поставить границу их непрерывному вторжению в его все более взрослую жизнь.

 *  *  *

Если «отказ» от русского временами является симптомом сложностей в отношениях между родителями и ребенком, отказ от иврита – деталь взаимоотношений семьи с внешним миром. Дети часто боятся и не принимают иврита там, где родители побаиваются нового внешнего мира и предпочли бы без него обойтись. При этом сами родители могут находиться на любом уровне социализации – от полной домашней изоляции до высоких постов в крупных фирмах. Дело не в достигнутых результатах. Дело в общем семейном ощущении «мой дом – моя крепость», которое ребенок ловит с ранних лет.

Но «мой дом – моя крепость» - это же хорошо? Разве ощущение уверенности и надежности не необходимо для благополучия детей? Конечно, необходимо. Но когда ударение ставится не на слово «дом», а на слово «крепость», когда явно или неявно подчеркивается, что все контакты с социумом – повинность, которой лучше бы по возможности избежать, ребенок поневоле начинает защищаться.

Он быстро соображает, что между ним и страшным внешним миром стоит естественная преграда – разные языки. Если скандал соседей сверху происходит на китайском языке, с нашей точки зрения скандала как бы и нет. Значит, надо сделать все, чтобы продолжать не понимать китайский. И ребенок отказывается учить язык, искренне предполагая, что таким образом избавится и от соседей.

По большому счету, он прав. Можно жить в стране и не говорить на ее языке, можно не ходить в садик и даже в школу, и полностью выстраивать жизнь по личным, а не по общественным канонам. Но далеко не всегда те родители, чьи дети отказываются учить иврит, так уж хотят изолировать их от страны. Они просто не выбирают, ведя себя тем единственным образом, который для них привычен и приемлем. Только если мы все-таки хотим, чтобы ребенок в какой-то момент вылетел из нашего гнезда и добился чего-нибудь на соседней ветке, придется смягчать свой собственный страх перед полетами.    

Это проще написать, чем сделать. Наши страхи лежат в отдельной глубокой области и, к сожалению, не лечатся одним желанием помочь ребенку. Но понимание «да, у меня здесь есть проблема» может само по себе уменьшить уровень напряжения. С ребенком стоит разговаривать о том, что мы часто боимся каких-то ситуаций, а в результате они оказываются не такими страшными. Что все чего-то боятся (Золушка вон до смерти боялась перечить мачехе, Людоед боялся мышей, а Храбрый Портняжка вообще боялся практически всех), но страх сам по себе преодолим, а результат преодоления может оказаться гораздо интереснее, нежели жизнь до него.

Один такой разговор ничего не изменит, но несколько уже могут немного расширить детские границы. И секрет тут не в содержании разговора как таковом, а в сознательном решении родителя помочь ребенку осилить ту преграду, которую сам родитель не смог или не захотел преодолеть.  

*  *  *

Какими бы мы ни были, наши дети все равно будут другими. Они растут в другой стране, их основным языком в любом случае будет иврит, а не русский (если вообще не английский и не китайский), они не будут зачитываться стихотворением «Смерть пионерки» и не выучат наизусть монолога Чацкого из «Горя от ума». И это логично – если бы мы хотели сделать из них свою копию, мы бы не стали рожать их на этой земле.

Мы не можем дать им своего будущего. Но даем свое прошлое – Шариком и Матроскиным, Винни-Пухом в переводе Заходера, анекдотами про Чебурашку, песенкой «Мама для мамонтенка» - и одновременно разрешением всего этого не принимать. Чтобы голубой вагон не превращался в камень преткновения между нами. Он сам по себе бежит-качается, а мы делаем, что можем - для того, чтобы наши выросшие дети его догнали.